В альтернативной Англии конца двадцатого века, описанной Г.К.Честертоном, демократия изжила себя - или же достигла вершины, смотря как считать. Короля выбирают с помощью лотереи - то есть им может стать практически кто угодно. Да и какая разница, ведь наследственная монархия по своей природе так же случайна, а король-деспот будет лучше заботиться о стране в течение жизни, чем парламент или президент - до следующих выборов.

"Окажется он тираном – что ж, зато он обуздает добрую сотню тиранов. Окажется циником – будет править с толком, блюсти свой интерес. А преступником он если и окажется, то перестанет быть, получив власть взамен бедности. Выходит, с помощью деспотизма мы избавимся от одного преступника и опять-таки слегка обуздаем всех остальных", - так объясняет новую систему государственного устройства бывшему президенту Никарагуа мистер Баркер. А что, если новый король окажется... шутником? Что тогда будет со страной и с её столицей? Вряд ли Баркеру могло прийти в голову, что новым королём будет избран чудак Оберон Квин. - Но уж коли на то пошло, скажу, что у него особый вкус к бессмыслице - артистическая, видите ли, натура, валяет дурака, с тем и возьмите. Я вот, честное слово, уверен, что он, болтаючи вздор, помрачил собственный рассудок и сам теперь не знает разницы между бредом и нормальностью. Он, можно сказать, объехал разум на кривой и отыскал то место, где Запад сходится с Востоком, а полнейший идиотизм - со здравым смыслом. Впрочем, вряд ли я сумею объяснить сей психологический казус.

Оберон - трикстер в чистом виде, и что самое интересное, сознаёт это. В то время как другие подобные персонажи вытворяют свои фокусы с целью получения выгоды (успешно), и предоставляют критикам растолковывать их роль в сюжете, давая простор измышлениям и рассуждениям о сущности смеха и хаоса, Оберон Квин говорит за себя сам.

- Что все это значит? - воскликнул Баркер, страстным жестом взывая к рассудку.- Ты не с ума ли сошел?

- Нимало, - приятно улыбнувшись, возразил король.- Сумасшедшие - народ серьезный; они и с ума-то сходят за недостатком юмора. Вот вы, например, Джеймс, подозрительно серьезны.

- Ну что тебе стоит не дурачиться на людях, а? - увещевал Баркер.- Денег у тебя хватает, домов и дворцов сколько угодно - валяй дурака взаперти, но в интересах общественности надо…

- Звучит, как злонамеренная эпиграмма,- заметил король и грустно погрозил пальцем,- однако же воздержитесь по мере сил от ваших блистательных дерзостей. Ваш вопрос - почему я не валяю дурака взаперти - мне не вполне ясен. Зато ответ на него ясен донельзя. Не взаперти, потому что смешнее на людях. Вы, кажется, полагаете, что забавнее всего чинно держаться на улицах и на торжественных обедах, а у себя дома, возле камина (вы правы - камин мне по средствам) смешить гостей до упаду. Но так все и делают. Возьмите любого - на людях серьезен, а на дому - юморист. Чувство юмора подсказывает мне, что надо бы наоборот, что надо быть шутом на людях и степенным на дому. Я хочу превратить все государственные занятия, все парламенты, коронации и т. п. в дурацкое старомодное представленьице. А с другой стороны - каждый день на пару часов запираться в чуланчике и уж там, наедине с собой, до упаду серьезничать.

- Вот чего не могу понять,- прервал его Баркер, вскинув руки на американский манер,- как же это тебе все нипочем, кроме собственных выходок?

Король обронил сплюснутый цилиндр и подошел к Баркеру, пристально разглядывая его.

- Я дал себе нечто вроде зарока,- сказал он,- ни о чем не говорить всерьез: ведь серьезный разговор означает всего-навсего дурацкие ответы на дурацкие вопросы.

Человек, который видит юмор во всём - в деревьях и звёздах, закатах и чугунных перилах, - оказавшись на столь весёлой должности, разумеется, устроит небывалую шутку. Но вот какую именно?

Новоиспеченный король столкнулся с мальчишкой, играющим в войну. Собственно, воевал он один - гордо защищал "неприступную твердыню Ноттинг-Хилла". Король это оценил. – А что, – сказал он, – может, ничего великолепнее и не придумаешь. Возрождение величия былых средневековых городов силами наших районов и предместий, а? Мало кому это дело пришлось по вкусу. Лорд-мэры лондонских предместий, для которых король лично разработал церемониал и символику, считали это всё просто дурацким спектаклем. И лишь один из них, Адам Уэйн, воспринял всё всерьёз. Ведь десять лет назад именно он был тем самым мальчишкой, который навёл Оберона на мысль. И когда лорд-мэр соседнего предместья решил выкупить часть Ноттинг-Хилла для постройки дороги, Уэйн воспринял это как покушение на суверенитет. В девять лет или в девятнадцать - он готов защищать Ноттинг-Хилл до последней капли крови! И кровь действительно пролилась. Казалось бы, разве может один небольшой район победить целый город? Но благодаря пламенному духу Адама Уэйна и стратегическому таланту продавца игрушек весь Лондон признал главенство Ноттинг-Хилла.

Что бы ни говорил и не вытворял Оберон Квин, он не сумасшедший. Оберон - великий шутник, который прекрасно знает, где выдумка (его собственная!), а где реальность. Он считает, что в лице Адама Уэйна встретил подобного себе, но потом понимает, что юноша принял всё за чистую монету:

- Господи Боже ты мой! - бормотал он.- Ну и дела, ну и дела! И все мои дела! Оказывается, это я всему виною. А вы, значит, тот рыжий мальчишка, который ткнул меня в живот. Что я натворил? Боже, что я натворил! Я-то хотел просто-напросто пошутить, а породил страсть. Я сочинял фарс, а он, того и гляди, обернется эпосом. Ну что ты будешь делать с этим миром? Ей-богу же, задумано было лихо, исполнялось грубо. Я отринул свой тонкий юмор, лишь бы вас позабавить - а вы, наоборот, готовы в слезы удариться? Вот и устраивай после этого балаган, размахивай сосисками - скажут, ах, какие гирлянды; руби башку полицейскому - скажут, погиб при исполнении служебных обязанностей! И чего я разглагольствую? С какой стати я пристаю с вопросами к милейшему молодому человеку, которому хоть кол на голове теши? Какой в этом толк? Какой вообще толк в чем бы то ни было?

Прошло двадцать лет. Уже никто не мыслил жизни без средневековых нарядов и обычаев, когда-то казавшихся такими нелепыми. Один лишь король носил сюртук и цилиндр. И вновь вспыхнуло восстание - в этот раз против Ноттинг-Хилла.

Книга завершается диалогом Адама и Оберона после окончания битвы - выжили они чудом или стали бесплотными духами, их некому слышать, кроме читателя.

- Адам Уэйн,- повторил тот,- ты не будешь рад облегчить меня, услышав, что я скажу. Уэйн, это было издевкой с начала и до конца. Когда я выдумывал ваши города, я выдумывал их точно кентавров, водяных, рыб с ногами или пернатых свиней - ну, или еще какую-нибудь нелепость. Когда я торжественно ободрял тебя, говоря о свободе и нерушимости вашего града, я просто издевался над первым встречным, и эта тупая, грубая шутка растянулась на двадцать лет. Вряд ли кто мне поверит, но на самом-то деле я человек робкий и милосердный. И когда ты кипел надеждой, когда был на вершине славы, я побоялся открыть тебе правду, нарушить твой великолепный покой. Бог его знает, зачем я открываю ее теперь, когда шутка моя закончилась трагедией и гибелью всех твоих подданных. Однако же открываю. Уэйн, я просто пошутил.

Настало молчанье, и ветер свежел, расчищая небо, и занимался бледный рассвет. Наконец Уэйн медленно выговорил:

– Значит, для тебя это была пустая шутка?

– Да,– коротко отвечал Квин.

– И значит, когда ты измыслил,– задумчиво продолжал Уэйн,– армию Бейзуотера и хоругвь Ноттинг-Хилла, ты даже отдаленно не предполагал, что люди пойдут за это умирать?

– Да нет,– отвечал Оберон, и его круглое, выбеленное рассветом лицо светилось простоватой искренностью,– ничуть не предполагал.

Уэйн спустился к нему и протянул руку.

– Не перестану благодарить тебя,– сказал он звенящим голосом,– за то добро, которое ты нехотя сотворил. Главное я уже сказал тебе, хотя и думал, что ты – это не ты, а насмешливый голос того всевластья, которое древнее вихрей небесных. А теперь я скажу доподлинно и действительно. Нас с тобою, Оберон Квин, то и дело называли безумцами. Мы и есть безумцы – потому что нас не двое, мы с тобою один человек. А безумны мы потому, что мы – полушария одного мозга, рассеченного надвое. Спросишь доказательства – за ним недалеко ходить. Не в том даже дело, что ты, насмешник, был в эти тусклые годы лишен счастия быть серьезным. И не в том, что мне, фанатику, был заказан юмор. Мы с тобой, различные во всем, как мужчина и женщина, мы притязали на одно и то же. Мы – как отец и мать Хартии Предместий.

Квин поглядел на груду листьев и ветвей, на поле кровавой битвы в утренних лучах, и наконец сказал:

- Ничем не отменить простое противоречие: что я над этим смеялся, а ты это обожал.

Восторженный лик Уэйна, едва ли не богоподобный, озарил ясный рассвет.

- Это противоречие теряется, его снимает та сила, которая вне нас и о которой мы с тобой всю жизнь мало вспоминали. Вечный человек равен сам себе, и ему нет дела до нашего противоречия, потому что он не видит разницы между смехом и обожанием; тот человек, самый обыкновенный, перед которым гении, вроде нас с тобой, могут только пасть ниц. Когда настают темные и смутные времена, мы с тобой оба необходимы - и оголтелый фанатик, и оголтелый насмешник. Мы Возместили великую порчу. Мы подарили нынешним городам ту поэзию повседневности, без которой жизнь теряет сама себя. Для нормальных людей нет между нами противоречия. Мы - два полушария мозга простого пахаря. Насмешка и любовь неразличимы. Храмы, воздвигнутые в боголюбивые века, украшены богохульными изваяниями. Мать все время смеется над своим ребенком, влюбленный смеется над любимой, жена над мужем, друг - над другом. Оберон Квин, мы слишком долго жили порознь: давай объединимся. У тебя есть алебарда, я найду меч - пойдем же по миру. Пойдем, без нас ему жизни нет. Идем, уже рассветает.

И Оберон замер, осиянный трепетным светом дня. Потом отсалютовал алебардой, и они пошли бок о бок в неведомый мир, в незнаемые края.

- В этом серьезнейшем из миров,- сказал он,- нам остается только есть. Тут как-никак смеху не оберешься. Это же надо - становятся в позы, пыжатся, а жизнь-то от природы смехотворна: как ее, спрашивается, поддерживают? Поиграет человек на лире, скажет: "Да, жизнь - это священнодействие", а потом идет, садится за стол и запихивает разные разности в дырку на лице. По-моему, тут природа все-таки немного сгрубила - ну что это за дурацкие шутки! Мы, конечно, и сами хороши, нам подавай для смеху балаган, вроде как мне с этими предместьями. Вот природа и смешит нас, олухов, зрелищем еды или зрелищем кенгуру. А звезды или там горы - это для тех, у кого чувство юмора потоньше.
Он обратился к своему конюшему:
- Но я сказал "есть", так поедим же: давайте-ка устроим пикник, точно благонравные детки. Шагом марш, Баулер, и да будет стол, а на нем двенадцать, не меньше, яств и вдоволь шампанского - под этими густолиственными ветвями мы с вами вернемся к природе.

• Оберон Амберский
• Мойст фон Липвиг
• Маркиз де Карабас
• Вилли Вонка